– Мне нужно еще денег. – Чуть наклонив стакан, я нацеживаю очередную пинту пива.
– Кому не нужно, чел! – прищуривается на меня сквозь пелену сигаретного дыма мой давний приятель Карл.
Он сидит напротив, упершись локтями в барную стойку, и я отвечаю ему одной улыбкой – из-за царящего в пабе неумолчного гвалта довольно трудно быть услышанной, а я все же хочу поберечь голос.
Карл определенно появился на свет не в свое время. Он был бы куда счастливее где-нибудь в семидесятые – из него точно бы вышел настоящий идол рока. А вот в наши дни его потрепанная джинсовая куртка, хипповатые волосы до плеч и извечная манера отвечать: «Клево, чел», – как-то не очень вяжутся с современными образчиками персонального стиля.
Карла я знаю как облупленного, мы с ним прошли бок о бок долгий путь. Кажется порой, чересчур даже долгий.
– Нет, мне действительно надо надыбать где-то денег. На сей раз и впрямь все плохо.
– А когда оно было иначе, – небрежно роняет Карл.
– Джо уже просто утопает в счетах, надо что-то делать.
Джо – мой старший брат, но так уж сложилось, что именно я ему опора. Впрочем, я вовсе и не против такого расклада: братишка мой оказался в той ситуации, когда рад любой возможной помощи.
– Ты и без того на двух работах, Ферн.
– Это я и сама знаю. – Касса производит свой цифровой аналог прежнего «трень-брень», и я, старательно улыбаясь следующему посетителю, тянусь за новым стаканом.
– А что еще ты можешь сделать?
И впрямь, что еще? Выиграть в лотерею? Или, в надежде подзаработать, нацепить юбку покороче да принять заветную позу у выхода с «Кинг-Кросс»? Или найти себе третью работу, которая будет требовать от меня минимум усилий, давая при этом максимум дохода?
Вкратце могу посвятить вас в свои, как я обычно называю, обстоятельства.
Мой братишка Джо перебивается за счет пособий и уже давно настолько по уши погряз в долгах, что занимать ему больше просто не у кого. Сразу скажу, что брат вовсе не относится к тому расхожему типу людей, живущих на пожертвования, – бестолковых ленивых бездельников. Джо не в состоянии работать, поскольку на руках у него больной сын Нейтан. Мой любимый племянник – пятилетний белокурый лапулечка-кудряш – страдает ужасной астмой. Без преувеличений – самой что ни на есть ужасной. И ему требуются непрестанные внимание и уход. И к этому-то ежечасному вниманию и уходу его мать – блистательная Кэролайн – оказалась совершенно не способна. Она бросила моего дорогого братца и их единственное дитя, когда Нейтану едва исполнился годик. И хоть обзовите меня брюзгой и занудой, но это едва ли можно было расценить как лишний шанс малышу на выживание.
Если кто думает, что жить на подаяния от государства проще простого, или если кто считает, что быть единственным родителем больного чада сущий пустяк, – тот человек, мягко выражаясь, сильно ошибается. У брата вырисовывалась многообещающая карьера в банке. Ну да, положим, звезд с неба он не хватал, и ему едва ли суждено было когда-нибудь появиться на Би-би-си в вечернем новостном обзоре в дорогом костюме в тонкую полоску, излагая свое весомое мнение о ситуации на финансовом рынке. Однако Джо неизменно получал высокие оценки руководства, регулярные продвижения по служебной лестнице, скромные прибавки к жалованью – и в перспективе ожидал более-менее стоящей пенсии. Когда же Кэролайн от них отчалила, Джо от всего этого разом отказался, чтобы сидеть дома и ухаживать за сынишкой. Уже за один этот шаг он заслуживает от меня всяческой помощи и поддержки.
– Через минуту твой выход, – выразительно взглядывая на часы, кричит мне хозяин паба, которого мы между собой давно прозвали Господин Кен.
В точности как пинты, что одна за другой наполняются за усеянной пивными кляксами барной стойкой, я здесь тоже, что называется, «в обороте». Каждый вечер с понедельника по субботу (поскольку по воскресеньям в пабе «Голова короля» устраивают квиз) у меня по два получасовых гига: я исполняю незамысловатые популярные песни для крайне нетребовательной к музыке аудитории.
Мигом закончив наполнять бесконечную череду стаканов, я киваю Карлу:
Карл подрабатывает здесь тем, что аккомпанирует мне на пианино. И опять же, думаю, он был бы куда счастливее нынешнего, будь он ведущим гитаристом – а на гитаре он играет не менее блестяще! – к примеру, в Deep Purple или в какой-нибудь другой подобной группе. Скакал бы как одержимый по сцене, выводил десятиминутные соло и отчаянно тряс головой, извергая в музыке свою томящуюся душу. Но ведь и Карлу, при всех его искрометных талантах, надо на что-то кушать.
Мой друг легко спрыгивает с барного стула, и вместе мы направляемся к небольшому возвышению в глубине заведения, имитирующему для нас сцену. За спиной у нас к стене пришпилена рядком канцелярских кнопок старая занавесь с остатками осыпавшихся блесток.
Несмотря на бунтарски-вызывающую, хипповатую наружность Карла, он самый стабильный и надежный человек, что мне только доводилось встречать в жизни. По своей глубинной сути он – словно сдержанный рок-н-ролл. Ну да, Карл отнюдь не пай-мальчик, он не прочь курнуть травки, а заполняя список избирателей, в качестве своего вероисповедания указывает «Рыцарь Джедай» , – однако ничто на свете не могло бы его заставить свернуть на сцене голову живому цыпленку или выкинуть нечто в том же духе. Также он ни в жизнь не разбил бы вдрызг гитару в избытке сценической экспрессии, поскольку очень хорошо знает, сколько эти гитары стоят. И Карл – само спокойствие во плоти, когда каждый вечер тихонько просиживает часами на этом барном стуле, чтобы всего пару раз от души встряхнуться, когда мы с ним беремся за действительно любимое дело.
– Могли бы, если хочешь, еще по паре часиков помузонить в «трубе», – предлагает приятель уже на пути к сцене. – Хоть пару фунтов это да дает.
Поймав Карла за руку, крепко стискиваю его пальцы.
– Чего это ты? – удивленно глядит он на меня.
– Я тебя люблю.
– Это у тебя корыстная симпатия, – отмахивается он. – Вот любила бы ты меня так же, не будь я лучшим в мире клавишником?
– Естественно.
И это совершенно искреннее признание. Мы с Карлом давно привыкли быть парой – хотя никогда не занимались с ним, что называется, «горизонтальным танго», чему я, если честно, очень рада. Но все же мы подолгу обнимались и целовались, и я не раз позволяла ему прикасаться к моим верхним прелестям – случалось, даже и под кофточкой. Впрочем, в свою защиту могу сказать, происходило это еще тогда, когда мне было пятнадцать и мы вместе учились в школе. И по сравнению с нынешним это вообще была сущая эпоха невинности.
Теперь мне тридцать два, и у меня нет ни бойфренда, ни даже времени на него. Карл мне тоже не бойфренд, хотя он, похоже, до сих пор в меня влюблен. Ну не то чтобы страстно, пламенно влюблен – не сумасшедшей вспышкой молнии, а ровным стабильным огнем маяка, какой бы там ни использовали на маяках источник света. Я чувствую за собой некоторую вину, что не люблю Карла так, как любит меня он, но я уже много лет назад решительно дала ему отставку. К тому же, раз уж на то пошло, он по-прежнему носит все такую же куртку и такую же прическу, что носил тогда, пятнадцать лет назад. Что еще можно тут добавить?
Мы занимаем места на сцене: Карл за клавишами, я – у капризного и ненадежного микрофона. Увы и ах, я сама понимаю, что мне недостает эффектности, этакой чувственной зажигательности. На сцене я всегда ощущаю собственную незначительность – и отчасти потому, что я лишь чуточку выше стойки микрофона.
Многоголосый гул, царящий в пабе, прерывается легкой паузой, слышатся разрозненные хлопки. В этот раз без всякого вступления (ни «Раз, два, раз, два», – как я обычно проверяю микрофон, ни приветственного возгласа: «Добрый вечер, Лондон!») мы начинаем свою программу. Поскольку в этом пабе собираются преимущественно ирландцы, в нашем репертуаре обильно представлена группа U2, равно как The Corrs и Шинейд О’Коннор. Еще мы, как правило, выдаем несколько популярнейших хитов шестидесятых и под конец исполняем некоторые, ставшие классикой, лирические песни, дабы ублажить напоследок столь слезливых во хмелю клиентов.
По поводу всемирной, но не афишируемой излишне и очень, даты высказались многие, ещё больше промолчали кто по причине трудно скрываемой ненависти, а кто по причине панического страха и из него произросшей, тоже, ненависти. Так бывает всегда, когда речь идёт о действительно чём то важном. Важном на столько, что раз и навсегда.
Наиболее, на мой взгляд, честно и точно сказали двое, вернее готов поверить двоим из всех, поскольку они не являются людьми глубоко погружёнными в Марксистско-Ленинскую философию, Геля, в работы Сталина. А главное и Дмитрий и Захар состоявшиеся при капитализме не боятся говорить то, что по идее не должны в принципе являясь и богатыми и успешными и лидерами мнений и не маргиналами и не ворами, что уже выводит их из общих дружных рядов нео-капиталистов. На этом товарищи прелюдию считаю законченной.
Людям изнывающим в ожидании второго пришествия даже в голову не приходит как должен выглядеть бог, что должен делать вернее как и что подразумевает описание оставленное потомкам давным давно. Рискну сказать следующее – Иесус пришёл, сделал то, что должен и почил на лобном месте в Мавзолее. Не верите? Сходите и посмотрите сами. А теперь давайте по пунктам.
В результате Великой Октябрьской Революции, которая случилась сто один год и один день назад произошло следующее. Лошадки апокалипсиса, не особо соблюдая точность, были запряжены в тачанку, которая стала символом гражданской войны и Красной Армии. По России, а после практически по большей части мира прошли и выкосили тех кто это заслужил при этом не жалея собственных жизней и слуг бесовых унесли с собой немало. Кто скажет, что это не жертвенность и не аз воздам?
Сто один год и один день назад В.И.Ленин смог совершить то, что его предшественнику из Назарета даже не снилось не по масштабам ни по темпам ни по срокам. Невозможно подсчитать сколько Революция в России спасла жизней рабочих, крестьян не только в России, а и во всём известном нам мире. Просто прикиньте смертность в колониях, в среде угнетённых и умножьте на сто один год и один день. Этих смертей от колонизации и эксплуатации нет по одной причине и эта причина 7 ноября (25 октября) 1917 года. Если это не воскрешение тех кто должен был умереть тогда что это? Неужели это не спасение?
Но пожалуй самое главное в том, что произошло сто один год и один день назад это восхождение современной России от состояния убогости и нищеты к состоянию первооткрывателя, героя. Да, ноша Прометея тяжела, смогли не все, но движение начатое тогда не остановилось оно продолжает расти и прирастать теми кто осознаёт неизбежность развития и человека и общества людей. Ведь революция именно об этом, а не о том, что устали, что откатились, что не смогли. Знамя Революции не упало, мелко мыслите.
В любом случае русские, и не только, революционеры запустили мировой процесс, который не на одно столетие, так что второе пришествие случилось и всё идёт как должно. Но, это тот случай когда верить мало – нужно знать, уметь, действовать. Добро пожаловать в новый мир наступающего коммунизма. Однажды начавшись это закончиться не может.
Каково это - ощущать на собственной шкуре, что вся твоя жизнь, все, чему ты радовался, все, чем занимался, чего-то достигал, к чему стремился и любил оказалось миражом, пустышкой, плодом твоего ослабевшего сознания? Несколько лет твоей жизни, в которой ты, оказывается, не жил, а просто существовал в виде овоща. Все лопнуло, как мыльный пузырь, вся та твоя жизнь. А эта жизнь… Она чужая. Она другая, не твоя. Зачем он вообще проснулся, зачем открыл глаза?..
Антон не верил, не хотел верить. Вот уже несколько дней он просто лежит, уставившись в потолок и ни на что почти не реагируя. «Импровизации» нет и никогда не было. Популярности не было и никогда не будет - какая популярность у банковского работника? Фанатки, поклонницы - все фантазия, вымысел, мираж. Арсений Попов тоже мираж, красивый вымысел человека, два года пролежавшего в коме.
Антон помнил и голубые глаза, и руки, и голос… темноволосый мужчина, которого он любил все эти годы, оказался фантазией, выдумкой, насмешкой судьбы.
Реальный мир оказался очень жестоким: в нем не было ничего, что любил и чем жил светловолосый парень. Он был один среди толпы, один на один со своими переживаниями и мыслями.
Антон Шастун находится в этой дурацкой белоснежной палате уже неделю, но по-прежнему не верит, не хочет верить никому, кто к нему приходит. Ни врачам, ни лучшему другу. Он рассказал Позову про «Импровизацию» - любимое всеми шоу, даже попросил принести в его палату телевизор и включить ТНТ, чтобы Дима сам убедился, раз ему не верит. В назначенное время на экране обозначилась заставка «Дома-2». «Импровизации» не было и в помине, а вот приступ случился. Антону вновь что-то кололи, поставили капельницы, насыщая ослабленный организм и мозг.
Телевизор и интернет запретили, но однажды ночью Антон, выдернув из вены иглу с капельницы, прокрался в коридор на пост к дежурной медсестре. Девушка спала перед разложенным на ноутбуке пасьянсом.
«Гугл» по определению знает все, на него Шастун и надеялся, когда вбивал дрожащими пальцами в поисковую строку пять букв. «Артон» - аэрозольная краска, берите, покупайте, оптом и в розницу!
Видео, фото, фанфики, коллажи - ни единого намека, ни единого следа того, что они с Арсением были вместе, что про них знали, что про них писали. Ни слова про «Импровизацию», ни слова про то, кто такой Антон Шастун, «Гугл» не знал. Все исчезло, словно и не было. Хотя почему «словно»? Всего этого не было. Все мираж, все это - реальность в его сознании, его выдуманный мир.
Сил добраться до палаты больше не было, и Антон осел на пол, кусая ребро ладони, глуша рвущуюся наружу истерику. Душу выворачивало наизнанку, рвало изнутри, и хотелось заснуть и больше никогда не просыпаться.
Истекающего кровью парня нашли буквально через час и тут же отправили в реанимацию.
Антон, как и хотел, спал, но сны его были ни о чем, а ему так хотелось вновь увидеть его , того, чья улыбка заставляла его жить, его глупые шутки - смеяться, а руки, обнимающие нежно, - чувствовать себя счастливым. Хотелось крикнуть «Меняй!» или «Я тебя очень сильно люблю». Но ничего этого не было и никогда не будет. Он пытался вспомнить, что сказал ему Арсений перед тем, как Шастун открыл глаза и обнаружил себя в больничной палате.
«Дождись меня, ладно?» - слышится шепот в его голове, и сознание ускользает, силуэт расплывается. Антон кричит, но собственного крика не слышит, проваливаясь в пугающую темноту.
Антон вновь открывает глаза и морщится от тупой боли в затылке. Он снова в палате. Белоснежный мир, реальный жестокий мир больничных запахов, медикаментов, приторно-улыбчивых медсестер.
Привет. - В дверном проёме стоит Дима, улыбается, но заходить не спешит. - Ты как, как самочувствие?
- Никак, - Антон вздыхает и отворачивается к окну, за которым ярко светит солнце. Жизнь продолжается, но в этой жизни все не так. Это не его жизнь, и светловолосый парень это чувствует как никогда прежде. - Я под транквилизаторами, подавляющими панику, так что заходи смелее, в окно кидаться не буду.
- Шаст, зачем ты так? Ты должен жить, - Позов все-таки решается, подходит ближе. - Мама приходила, плакала.
Антон выдыхает, качает головой:
- Я не знаю, зачем. Кому я нужен? Я похож на гребаную сопливую истеричку.
- Мне нужен. Матери разве мало? Там, в том твоем мире, я был твоим другом, и я остаюсь им сейчас, ничего не изменилось, Шаст, - холодные пальцы сжимают его теплые, еще живые, и Антон прикрывает глаза. - Я говорил с врачом. Если ты не прекратишь буйствовать, тебя переведут в психиатрическое отделение, Шаст, ты понимаешь? Надо жить с начала, заново, с чистого листа, - лучший друг говорит что-то ещё, но он его почти не слышит. Или не хочет слышать. Не хочет мириться с суровой действительностью.
Нужно найти Арсения - вот, что он знает точно. Нужно найти Пашу, ведь так не бывает: не могло все исчезнуть, не могла исчезнуть вся его жизнь в течение этих двух лет. Нужно только выбраться отсюда.
И, кажется, этот день наступил. Но до этого были дни, наполненные общением с психотерапевтом, дни постепенного возвращения Антона в незнакомый и пугающий его мир.
Высокий светловолосый парень шел по улице родного города, но незнакомой жизни, сжимая в руке билет до Москвы. Навстречу шли люди, светило солнце; небольшая стайка школьниц прошла мимо, ни разу на него не обернувшись. А раньше бы его разорвали на сувениры или затискали бы в объятьях, неустанно фотографируя. Но это там, в его прошлой придуманной жизни. Психотерапевт велел держаться и не вспоминать ничего из прошлого, а строить новые сюжетные линии, чтобы было, что вспоминать.
Антон покорно соглашался и даже с чем-то мирился, но мыслей отыскать Арсения не бросал.
Огромное здание «Главкино» реальное, настоящее, и это, кажется, первая его победа. На пути охрана, и как пройти внутрь - большой вопрос. На счастье, у ворот останавливается машина, и из нее выходит долговязый мужчина, кажется, решивший продолжить свой путь пешком.
Паш, Паш, постой! - разлетелся истошный крик по огромной парковке «Главкино», и светловолосый мужчина оборачивается, ища глазами того, кто его позвал. - Паш, привет, - худой светловолосый парень, запыхавшись от быстрого бега, подходит ближе и мужчина пожимает плечами.
- Привет. Я тебя не знаю, мы знакомы? Тебе автограф?
- Паш, ты что, не узнаешь меня? Я - Антон. Это шутка, да?
- Приятно, Антон, но я спешу и шутить не настроен, - мужчина похлопал парня по плечу и сделал шаг в сторону, в надежде обойти высокое препятствие.
- Я Антон Шастун. Я в коме был. Паш, я не понимаю…
- Сочувствую. Может, врача вызвать? - иронично произносит юморист. - Извини, парень, но я тебя не знаю. Я пойду, ладно? Удачи тебе, - мужчина уходит, оставляя светловолосого парня один на один со своими мыслями.
Он, кажется, сошёл с ума. Или спит. Или находится в другой реальности. Его здесь никто не знает, никто не ждет. Ехать в Питер, чтобы узнать, что адрес, по которому живёт Попов, не существует - глупо. А может, это его не существует. Может, это он лишний в этом реально пугающем мире?
На город опускались сумерки, погода портилась, отчаянье росло вместе с гнетущим страхом собственной ненужности. Как жить с этим? Да никак. Разве можно жить, зная, что ничего и никого не было, что все придумано?
Противный дождь становится сильнее, стекает за шиворот, и светловолосый парень оглядывается по сторонам, а затем делает шаг в сторону, обхватывая пальцами скользкие перила моста. Под ним черная гладь воды, совсем как в его снах, непроглядная тьма, и где-то там, в его подсознании, был другой мир, где был он, где были они, где было любимое всеми шоу и чувство, что все так, как нужно. Один шаг, всего один отделяет этот мир от того. Возможно, импровизатор Антон Шастун никогда бы не решился на такой шаг. А что терять ему ? Ничего. Он и так все потерял, в ту минуту, когда открыл глаза.
Да ты что, псих?! - резкий окрик врывается в мозг, и чья-то грубая рука резко хватает его за шиворот толстовки, а затем обхватывает поперек живота, не давая упасть, оттаскивает от перил.
- Пусти! Пусти, это несправедливо! Почему все так, не хочу! - Антон рвался из крепких рук, а они лишь крепче его обнимали.
- Добро пожаловать в реальный мир. Мир, где мечты рушатся, но это, блять, не повод сигать с моста! - раздается в следующий миг, и Шастун отстраняется, судорожно выдыхает, а затем подается вперед, сжимая в объятьях своего внезапного спасителя. - Если бы у каждого, у кого рушилась мечта, сигал с моста, Москва заметно бы поредела… Эй, ты чего? - темный силуэт мужчины замирает в крепких объятьях парня и иронично продолжает: - Ты весь дрожишь. Пойдем, наверное, где-нибудь согреем тебя. Как тебя занесло-то сюда, горемыка?
- Мне говорили, убеждали, что ничего нет. Что тебя нет, что тебя не существует, - Антон едва не скулит, уткнувшись носом в чужое и родное плечо мужчины в толстовке, с накинутым на голову капюшоном.
- Они просто обо мне еще не знали, - улыбается мужчина и легонько хлопает парня по спине. - Ты там как, в порядке? - парень дрожит, цепляется пальцами за мокрую чужую одежду и почему-то вызывает невероятную симпатию. Одинокий, намокший, ошарашенный. - Кстати, меня зовут Арсений.
- Я знал, я верил… - Антон, похоже, ничего не замечает вокруг. Он просто не может отвести взгляда от мужчины, стоящего напротив; тот лишь улыбается, а затем поднимает голову в ночное небо.
- Дождь кончился. Ну что, пойдем? Ты где живешь?
- В Воронеже, - Антон хмыкает, а мужчина пожимает плечами.
- Путь не близкий, пора отправляться.
А он смеется, впервые за все время смеется - легко и непринужденно, и это такое невероятное ощущение, что все еще впереди, и хочется жить и знать, что рядом человек, который спасет от всех бед своей улыбкой, укроет от мира в своих объятьях, а главное то, что вы рано или поздно встретитесь, ведь мы встречаем только тех, кто уже существует в нашем подсознании…
Кэрол Мэттьюс
Добро пожаловать в реальный мир
Добро пожаловать в реальный мирРоманы о таких, как ты
Талантливая, но неудачливая певица Ферн работает в одном из лондонских пабов, мечтая о том, что в один прекрасный день ее голос покорит публику. И однажды фортуна предоставляет девушке удивительный шанс: она знакомится с обворожительным Эваном – знаменитым и влиятельным оперным певцом. Их судьбоносная встреча дарит Ферн возможность воплотить свою самую заветную фантазию и радикально изменить прежнюю скучную и серую жизнь. А неотразимый красавец Эван, давно оградивший себя от настоящих чувств, заново открывает полный красок и эмоций окружающий мир и обнаруживает, что слава и деньги не могут сделать человека по-настоящему счастливым.
Кэрол Мэттьюс
Добро пожаловать в реальный мир
– Мне нужно еще денег. – Чуть наклонив стакан, я нацеживаю очередную пинту пива.
– Кому не нужно, чел! – прищуривается на меня сквозь пелену сигаретного дыма мой давний приятель Карл.
Он сидит напротив, упершись локтями в барную стойку, и я отвечаю ему одной улыбкой – из-за царящего в пабе неумолчного гвалта довольно трудно быть услышанной, а я все же хочу поберечь голос.
Карл определенно появился на свет не в свое время. Он был бы куда счастливее где-нибудь в семидесятые – из него точно бы вышел настоящий идол рока. А вот в наши дни его потрепанная джинсовая куртка, хипповатые волосы до плеч и извечная манера отвечать: «Клево, чел», – как-то не очень вяжутся с современными образчиками персонального стиля.
Карла я знаю как облупленного, мы с ним прошли бок о бок долгий путь. Кажется порой, чересчур даже долгий.
– Нет, мне действительно надо надыбать где-то денег. На сей раз и впрямь все плохо.
– А когда оно было иначе, – небрежно роняет Карл.
– Джо уже просто утопает в счетах, надо что-то делать.
Джо – мой старший брат, но так уж сложилось, что именно я ему опора. Впрочем, я вовсе и не против такого расклада: братишка мой оказался в той ситуации, когда рад любой возможной помощи.
– Ты и без того на двух работах, Ферн.
– Это я и сама знаю. – Касса производит свой цифровой аналог прежнего «трень-брень», и я, старательно улыбаясь следующему посетителю, тянусь за новым стаканом.
– А что еще ты можешь сделать?
И впрямь, что еще? Выиграть в лотерею? Или, в надежде подзаработать, нацепить юбку покороче да принять заветную позу у выхода с «Кинг-Кросс»? Или найти себе третью работу, которая будет требовать от меня минимум усилий, давая при этом максимум дохода?
Вкратце могу посвятить вас в свои, как я обычно называю, обстоятельства.
Мой братишка Джо перебивается за счет пособий и уже давно настолько по уши погряз в долгах, что занимать ему больше просто не у кого. Сразу скажу, что брат вовсе не относится к тому расхожему типу людей, живущих на пожертвования, – бестолковых ленивых бездельников. Джо не в состоянии работать, поскольку на руках у него больной сын Нейтан. Мой любимый племянник – пятилетний белокурый лапулечка-кудряш – страдает ужасной астмой. Без преувеличений – самой что ни на есть ужасной. И ему требуются непрестанные внимание и уход. И к этому-то ежечасному вниманию и уходу его мать – блистательная Кэролайн – оказалась совершенно не способна. Она бросила моего дорогого братца и их единственное дитя, когда Нейтану едва исполнился годик. И хоть обзовите меня брюзгой и занудой, но это едва ли можно было расценить как лишний шанс малышу на выживание.
Если кто думает, что жить на подаяния от государства проще простого, или если кто считает, что быть единственным родителем больного чада сущий пустяк, – тот человек, мягко выражаясь, сильно ошибается. У брата вырисовывалась многообещающая карьера в банке. Ну да, положим, звезд с неба он не хватал, и ему едва ли суждено было когда-нибудь появиться на Би-би-си в вечернем новостном обзоре в дорогом костюме в тонкую полоску, излагая свое весомое мнение о ситуации на финансовом рынке. Однако Джо неизменно получал высокие оценки руководства, регулярные продвижения по служебной лестнице, скромные прибавки к жалованью – и в перспективе ожидал более-менее стоящей пенсии. Когда же Кэролайн от них отчалила, Джо от всего этого разом отказался, чтобы сидеть дома и ухаживать за сынишкой. Уже за один этот шаг он заслуживает от меня всяческой помощи и поддержки.
– Через минуту твой выход, – выразительно взглядывая на часы, кричит мне хозяин паба, которого мы между собой давно прозвали Господин Кен.
В точности как пинты, что одна за другой наполняются за усеянной пивными кляксами барной стойкой, я здесь тоже, что называется, «в обороте». Каждый вечер с понедельника по субботу (поскольку по воскресеньям в пабе «Голова короля» устраивают квиз) у меня по два получасовых гига: я исполняю незамысловатые популярные песни для крайне нетребовательной к музыке аудитории.
Мигом закончив наполнять бесконечную череду стаканов, я киваю Карлу:
– Готов?
Карл подрабатывает здесь тем, что аккомпанирует мне на пианино. И опять же, думаю, он был бы куда счастливее нынешнего, будь он ведущим гитаристом – а на гитаре он играет не менее блестяще! – к примеру, в Deep Purple или в какой-нибудь другой подобной группе. Скакал бы как одержимый по сцене, выводил десятиминутные соло и отчаянно тряс головой, извергая в музыке свою томящуюся душу. Но ведь и Карлу, при всех его искрометных талантах, надо на что-то кушать.
Мой друг легко спрыгивает с барного стула, и вместе мы направляемся к небольшому возвышению в глубине заведения, имитирующему для нас сцену. За спиной у нас к стене пришпилена рядком канцелярских кнопок старая занавесь с остатками осыпавшихся блесток.
Несмотря на бунтарски-вызывающую, хипповатую наружность Карла, он самый стабильный и надежный человек, что мне только доводилось встречать в жизни. По своей глубинной сути он – словно сдержанный рок-н-ролл. Ну да, Карл отнюдь не пай-мальчик, он не прочь курнуть травки, а заполняя список избирателей, в качестве своего вероисповедания указывает «Рыцарь Джедай», – однако ничто на свете не могло бы его заставить свернуть на сцене голову живому цыпленку или выкинуть нечто в том же духе. Также он ни в жизнь не разбил бы вдрызг гитару в избытке сценической экспрессии, поскольку очень хорошо знает, сколько эти гитары стоят. И Карл – само спокойствие во плоти, когда каждый вечер тихонько просиживает часами на этом барном стуле, чтобы всего пару раз от души встряхнуться, когда мы с ним беремся за действительно любимое дело.
– Могли бы, если хочешь, еще по паре часиков помузонить в «трубе», – предлагает приятель уже на пути к сцене. – Хоть пару фунтов это да дает.
Поймав Карла за руку, крепко стискиваю его пальцы.
– Чего это ты? – удивленно глядит он на меня.
– Я тебя люблю.
– Это у тебя корыстная симпатия, – отмахивается он. – Вот любила бы ты меня так же, не будь я лучшим в мире клавишником?
– Естественно.
И это совершенно искреннее признание. Мы с Карлом давно привыкли быть парой – хотя никогда не занимались с ним, что называется, «горизонтальным танго», чему я, если честно, очень рада. Но все же мы подолгу обнимались и целовались, и я не раз позволяла ему прикасаться к моим верхним прелестям – случалось, даже и под кофточкой. Впрочем, в свою защиту могу сказать, происходило это еще тогда, когда мне было пятнадцать и мы вместе учились в школе. И по сравнению с нынешним это вообще была сущая эпоха невинности.
Теперь мне тридцать два, и у меня нет ни бойфренда, ни даже времени на него. Карл мне тоже не бойфренд, хотя он, похоже, до сих пор в меня влюблен. Ну не то чтобы страстно, пламенно влюблен – не сумасшедшей вспышкой молнии, а ровным стабильным огнем маяка, какой бы там ни использовали на маяках источник света. Я чувствую за собой некоторую вину, что не люблю Карла так, как любит меня он, но я уже много лет назад решительно дала ему отставку. К тому же, раз уж на то пошло, он по-прежнему носит все такую же куртку и такую же прическу, что носил тогда, пятнадцать лет назад. Что еще можно тут добавить?
Мы занимаем места на сцене: Карл за клавишами, я – у капризного и ненадежного микрофона. Увы и ах, я сама понимаю, что мне недостает эффектности, этакой чувственной зажигательности. На сцене я всегда ощущаю собственную незначительность – и отчасти потому, что я лишь чуточку выше стойки микрофона.
Многоголосый гул, царящий в пабе, прерывается легкой паузой, слышатся разрозненные хлопки. В этот раз без всякого вступления (ни «Раз, два, раз, два», – как я обычно проверяю микрофон, ни приветственного возгласа: «Добрый вечер, Лондон!») мы начинаем свою программу. Поскольку в этом пабе собираются преимущественно ирландцы, в нашем репертуаре обильно представлена группа U2, равно как The Corrs и Шинейд О’Коннор. Еще мы, как правило, выдаем несколько популярнейших хитов шестидесятых и под конец исполняем некоторые, ставшие классикой, лирические песни, дабы ублажить напоследок столь слезливых во хмелю клиентов.
И вот я изливаю в музыке душу, плавно переходя от одной песни к другой, в завершение склоняюсь в поклоне – и в ответ получаю отдельные приглушенные хлопки. И ради этого я трачу свои силы, свою жизнь? Ради нескольких скудных крох признания и нескольких, не менее жалких, фунтов в конвертике в конце недели?
Стоило мне вернуться за барную стойку и вновь взяться за пинты, ко мне наклоняется один из посетителей и, обдавая меня пивным облаком, говорит:
– Спасибо.
– Тебе бы на «Минуту славы». Ты бы там всех, поди, заткнула за пояс.
Мне уже не первый раз об этом говорят. Причем обычно это делают мужчины с густым пивным духом и совершенно ничего не смыслящие в музыкальной индустрии.
– Отличная мысль! – отвечаю я. Мне нет смысла объяснять ему, что для того, чтобы принять участие в каком-нибудь из этих, «ищущих таланты», вышибальных шоу, надо быть не старше лет двадцати двух и обладать плоским – не толще среднего панкейка – животиком. Ни то и ни другое ко мне, увы, не относится.
Наконец мой почитатель пошатываясь отходит прочь, стиснув в руке стакан.
Следующую пинту лагера я подаю Карлу.
– Хорошо прошло, чел, – отмечает он. – Вроде как «С тобой или без тебя» реально было потрясно.
Самое то для человека, чьи средства к существованию, как правило, зависят от голоса! Впрочем, это ерунда - держу пари, вы бы на этот кашель даже не обратили внимания.Прошаркав в ванную, я уныло стою в растрескавшейся ванне, дожидаясь, пока жиденькая струйка воды, что я, смеясь, называю душем, сумеет как-то привести меня в чувства, и, зажав в руке истертый обмылок, намываю свое уставшее, измотанное тело.
Бедное мое горло! Каждое утро у меня такое ощущение, будто я заглотила с десяток бритвенных лезвий. Видя в этом результат своего пассивного курения в пабе, я за день выпиваю не один галлон воды, чтобы как-то нейтрализовать действие дыма. Вот уж скорее бы настал тот день, когда курение наконец запретят!
Следующим во мне просыпается обоняние. Мое жилище расположено прямо над индийским рестораном «Империя специй». В рекламе заведения утверждают, что его открытие суть «…главное событие на канале Би-би-си», - вот только забывают упомянуть, что единственный раз, когда это заведение засветилось на телевидении, была программа местных новостей, где говорилось о вспышке сальмонеллеза - когда три десятка обедавших там людей слегли с пищевым отравлением. Хозяин ресторана Али, судя по всему, теперь надеется, что у его клиентов очень короткая память, равно как довольно крепкие желудки. Моя же главная беда в том, что шеф-повар «Империи специй» около шести утра уже ставит на плиту сковороду и начинает что-то жарить. И все, что бы я ни делала дома в часы пробуждения, сопровождается всепроникающим запахом готовящихся приправ. Стоит мне проснуться, и мой животик от нетерпения урчит, будучи убежден, что на завтрак его непременно ожидает чесночный бхаджи, в то время как у меня в планах совсем иное.
Не съезжаю я отсюда лишь потому, что мой домовладелец Али - славный, в сущности, парень. Может, моя квартирка и не обитель домашнего уюта и изысканности и даже не соответствует элементарным нормам здоровья и безопасности, - однако Али очень спокойно относится к тому моменту, когда подходит срок платить за жилье. И если я порой действительно стеснена в деньгах, он позволяет мне несколько смен помыть посуду в его ресторане, пока я не компенсирую свой долг. Так что как раз такой арендодатель мне и нужен - а не какой-нибудь алчный огр-людоед со слюнявым ротвейлером.
Я еще одеваюсь, когда слышится звонок в дверь, и я прекрасно знаю, что это может быть только Карл. Приятель наверняка принес мне на завтрак какую-нибудь вкусняшку, зная, что у меня вечно не хватает денег на еду. Я нередко спрашиваю себя: не перестану ли я просто-напросто существовать, если однажды Карл меня покинет?
У моего друга имеется - ни больше ни меньше - оксфордская степень в такой непонятной для меня науке, как социальная антропология. Уж не знаю, как ему удается обводить вокруг пальца департамент здравоохранения и соцобеспечения, но это означает, что Карл вполне может жить на пособия и большую часть недели подрабатывать там и сям за наличку. Так что мой друг относительно процветает - особенно относительно меня.
Я быстро влезаю в джинсы и уже на бегу натягиваю через голову джемпер.
Мир, - хипповски подняв два пальца, приветствует он, когда я открываю дверь.
Ты мой семидесятник! - усмехаюсь я, с любопытством косясь на его пакет со снедью.
Там бейглы, - поймав мой взгляд, поясняет Карл. - Из новой забегаловки через дорогу. Пожалуй, стоит попробовать.
И кто из нас семидесятник?
Это я с иронией, - усмехаюсь я, торопливо освобождая Карла от его ноши.
И как нынче поживает наше Белокурое Тщеславие?
